«Поминайте наставников ваших, которые проповедывали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их»

(Евр.13:7). Одним из таких наставников был брат Фёдор Аркадиевич Голубок, проживший насыщенную многообразными событиями христианскую жизнь, большую часть из которой он отдал – служению Господу. До переезда в США жизнь брата Фёдора прошла на Украине в среде христиан-баптистов, где он был рукоположенным служителем в поместной церкви. После, значительную часть своей жизни, он провел в городе Спокен штата Вашингтон, в церкви «Пилигрим», где он искренне служил Господу и, которая стала ему близкой и родной уже до конца земных его дней.

    Совершенно неожиданным сюрпризом для окружающих его друзей и даже родственников стала его литературная работа, иначе и сказать нельзя, своеобразный очерк-воспоминание о своих детских и юношеских военных (имеется ввиду Великая Отечественная война 1941-45) и послевоенных годах, прожитых на Украине. Пример яркий и достоверный для населения в целом и его христианской прослойки в частности. Сохранено и передано для опубликования Лилией Голубок.

Фёдор Голубок

НАЧАЛО ПУТИ

Детство-Юность 1937-1956

Написано в 2000 г.

«Скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой». Пс.38,5

«Как уже многие начали составлять повествования,
то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе…» Лук.1.1-3

     Жизнь уходит, и стремительно уходит. Слышал недавно, за достоверность сего не ручаюсь, будто бы откопали где-то часы песочные, которым 3000 лет. И сверили время, которое они показывают, то те же 24 часа, но они гораздо длиннее, чем 24 часа теперешние. Может кто и усомнится в достоверности, а я верю. Вот как магнитофонная лента на бобине, под конец скорость ее увеличивается, а песня звучит так же. Так и жизнь наша, доживаем последнее время, года, месяцы, недели те же, но как они быстро проходят сегодня! Не успеем что-либо предпринять, как уже суббота, воскресенье и нет недели, а ведь это 7 дней!

     Это жизнь наша так быстро летит. И все мы люди куда-то стремимся, чего-то ждем, и тем самым, еще больше торопим время. И так незаметно придет финиш. И будет сказано каждому из нас: времени для тебя больше нет. И пронеслась жизнь на земле. И напишут на надгробном камне всего-навсего короткое тире – означающее начало жизни и конец. А в этом штрихе коротком сколько событий, сколько волнений, сколько радостей и горестей, и уйдет все в забвенье! Уже третье поколение с трудом будет вспоминать о жизнедеятельности меня и моих сверстников. Некогда им будет о нас думать и вспоминать, потому что они таким же путем будут проходить это 

земное поприще. Такие, а может быть и еще большие заботы, горести постигнут новые поколения и не до нас им будет, не до наших переживаний. А что мы оставим после себя? А ничего! Даже отчество и то не все внуки помнят дедов своих.

     Вот поэтому, мне кажется, люди пишут мемуары, желая оставить какой-то след после себя, хотя и это похоже на след после самолета в чистом, голубом небе. Там, где он летит – отчетливо видна белая борозда, но посмотри, как след этот растворился уже невдалеке от самолета, а начальный вообще исчез. Вот так и жизнь наша и деятельность растворится в глубинах времени.

     Некоторые люди от тщеславия стараются войти в историю, дабы остаться заметными, но это в большинстве те, кто творил злодеяния, проливая много крови человеческой, и память о них не всегда лестна. А что же простые, смертные люди, разве у них нечего вспомнить? В Библии сказано об одном человеке, который, подобно мне, вспоминал прожитые дни и время бурное, и молодость, и помощь Божию. Он сказал: «межи мои прошли по прекрасным местам». Хотя, читая историю его жизни, мы видим, что не всегда у него было тихо, не всегда его возвеличивали, а было что и жестоко унижали, гнали и охотились за душою его.

     Вот поэтому рассудилось и мне оставить небольшой, но след и не для широкой аудитории, а для близких моих. Недаром в эпиграф я взял слова из 38 псалма, потому что не знаю я ни дня, ни часа, когда и меня постигнет кончина моя, а что-то для пользы детям и внукам, как уже прошедший эти испытания и искушения, оставить для назидания. Не претендую ни на что, но кто окажется мудр, использует уже мой опыт, мои промахи и ошибки и избежит подобного в своей жизни. А может просто выбросит в мусорку, даже не прочитав. Это уже не мое дело. Только хочу сказать: умный учится на своих ошибках, а мудрый на чужих, дабы их не допустить для себя. Поэтому будьте мудры, читающие эту исповедь.

     А начало сего уходит на грань этого столетия. Родители мои, отец Аркадий Васильевич и мама Мария Лукинична, уроженцы села Красная Каменка Кировоградской области. Родились они оба в 1900 году.  Детство их осталось для меня неизвестным. Им досталась очень трудная доля, трудная участь выживания в те неспокойные годы революций и войн. Да была ли когда спокойная наша страна?

     Ни дедушки, ни бабушки я своих не знаю, так как они поумирали, когда меня еще на свете не было. А я вот достиг такого возраста и такого приятного отношения, когда мои внуки зовут меня дедушкой. Это приятно. Так вот мои родители поженились в 20-м году в селе Красной Каменке, где проживает и доныне моя многочисленная родня. Там же, во время великой свободы вероисповедания, данной Лениным, родители, будучи молодыми людьми, уверовали в Господа, загорелись огнем служения Ему. Отец, Аркадий Васильевич, обладал хорошим голосом-басом, и его направили на курсы регентов и с тех времен он трудился регентом везде, где ни пришлось жить. И до самой смерти, уже будучи больным и немощным, отдавал все свои силы для дела пения. За этот труд для дела Божьего были гонения, изгнания, и нищета. В семье отца было 3 сына: Петр, Иван и Аркадий, который был меньший в семье. В семье матери - мне осталось неизвестным. Знаю то, что после женитьбы все трое братьев покинули Украину. Большой голод в 21 году был там, и они все переехали на Кубань, там был хлеб.

     Я уже сказал, что там, где жил мой отец, Аркадий Васильевич, там везде он организовывал из молодежи хоры и его очень любили верующие, о чем я позже, как пример, расскажу. Но время шло, семья увеличивалась и в то же время изменялось и отношение властей к верующим. После 29-го года стали притеснять и сажать в тюрьмы верующих, особенно тех, кто представлял интерес для властей, тех, кто что-то делал в церквах. И отец мой, естественно, был взят НКВД (Народный комиссариат внутренних дел) на особую заметку. В церквах стали появляться люди, которые сотрудничали с НКВД и по их заданию (по заданию НКВД) устанавливалась слежка за деятельными братьями. 

     Отец также попал им на мушку. Однажды, он поговорил с хористами чтобы сделать спевку на неделе дополнительно для разучивания хорошего гимна «Над Родиной нашей восходит заря». В это время присутствовал кто-то из тех осведомителей и сфабриковали ему саботаж: «Голубок призывал не выходить на работу в колхозе, а идти на спевку».  Вот такое обвинение предъявили органы, вызвав его в свои кабинеты. А там закрыли и не отпустили к детям домой, и стали угрожать пистолетом, называя его «контрой». Отец говорит: «Какой же я «контра», я разучиваю божественные песни и хожу молиться Богу в собрание». А ему в ответ - Да, ты и есть, мол, «контра», - мы говорили, что Бога нет, а ты, вопреки нам, учишь людей, что Бог есть. Ты настоящая «контра» и мы таких к стене ставим.

      И еще многое другое подобное предъявляли ему, а закончилось тем, что он на год попал в тюрьму. Освободившись, он застал дома похороны своей дочери Нади. Это было в 1936 году, а вскоре, в 1937 году, родился и я, пишущий эти строки. В самый ужасный год политической жизни Страны Советов, когда не только верующих, а друг друга большевики подозревали в измене, расстреливали без разбора. Это годы Сталинского произвола и «ежовщины» - Ежов тогда был министром внутренних дел. Тогда была расхожая фраза «Ежовы рукавицы». И кто попадал в эти рукавицы, то весьма неуютно чувствовал себя. Конечно же, я не чувствовал эти рукавицы, только уже, будучи взрослым, я понял, что символизирует год моего рождения -1937 — это ужасный год. Я родился в семье последним, и, будучи самым маленьким из моих братьев, пользовался каким-то снисхождением. Хотя, в больших семьях это не очень заметно, т.к. предпочтение никому не делалось. Итак, в мою бытность, я помню: две мои сестры- Оля и Аня, три брата- Александр, Алексей, Николай и я- всего 6 детей. Но были и до меня, но они рано умирали. Сколько всего было детей у моих родителей, я и не знаю.

     После освобождения из тюрьмы, отец возвратился в семью, занялся благоустройством семейного очага. Он насадил прекрасный сад, о чем он до своей смерти вспоминал с сожалением, что пришлось бросить все и без копейки уехать - убежать оттуда, со станицы Варениковской Краснодарского края. Но, возвратясь в семью и будучи глубоко верующим, он, естественно, пошел в церковь и занялся тем-же трудом, т.е. регентом в церкви. Те, кто любил дело пения были несказанно рады этому и с новой силой стали служить Господу, ободрившись сами и ободряя других.

     Это не прошло незамеченным в органах НКВД и не прошло много времени, как стали вызывать его на так называемые «беседы», от которых до утра уже не спалось. Да и сами беседы проводились до глубокой ночи. А утром, рано уже надо было идти на работу в колхоз, где неотступно следили как он работает, с кем разговаривает, что говорит. И опять стали предъявлять обвинения в антигосударственной деятельности, готовя его к суду и высылке в Сибирь. Это были ужасные годы. Семья не знала покоя. Как только потемнеет, приезжали на линейке (повозка на лошадях) люди в портупеях и забирали отца, а возвращался оттуда пешком, глубокой ночью, истерзанный допросами, оскорбленный богохульствами.

     И настало время, когда в 1940 году братья посоветовали: «Аркадий Васильевич, уезжай отсюда, есть сведения, что тебя скоро заберут и тогда вряд ли возвратишься к семье». И поздно ночью отправили его с котелком на станцию Крымскую. Кто-то дал адрес - езжай на Украину, там нет репрессий. И таким образом он уехал в город Никополь Днепропетровской области в село Новопавловку в 5 километрах от Никополя. Отец уехал, мать с шестью детьми осталась, а искавшие души отца прицепились к матери: «Скажи, где Голубок. Не скажешь - посадим». Те же братья пришли к нам и говорят: «Мария, уезжай, не сироти детей»!  И я уже, хотя смутно, но помню наш отъезд, и тоже ночью.

     Приехал какой-то дедушка и стал торопить, а нас много, мама не справляется, но как-то собрали в купу, особенно отличился мой брат Коля, никак не хотел повиноваться. Помню, была у нас пересадка в Иловайске, так он чуть не убежал от нас. Моя старшая сестра, которой было уже 18 

лет, его поймала далеко за пределами станции. Итак ночью, шестеро детей и мама, затолкали нас в вагон довоенный, общий, полностью набитый людьми и поехали мы на Украину. Там мы встретились с отцом.

     Это была радостная встреча. Хоть мне было 4 года, я хорошо помню улыбку отца, когда он появился в дверях. А двери были застеклённые, и в дом, что он купил (вернее хату сельскую) мы приехали, когда он был на работе. И вот, светлый образ моего молодого отца, его довольную улыбку я помню вот когда мне уже 63 года. Я часто думаю, как мы будем узнавать в Царствии Небесном у ног Христа друг друга. А вот так - помню уже чуть ли не 60 лет – уже меньше осталось времени у меня сейчас, чтобы я забыл счастливый образ отца, когда встречусь с ним. Тем более с теми, с которыми совсем недавно распрощался на этой грешной земле, как образ жены, с которой прожил 37 лет, образ сестры и Ани и Оли. Это событие, выше мной описанное, было в марте 1941 года, а через три месяца началась война.

      Конец июня выдался жарким в прямом и переносном смысле слова. В памяти 4-летнего мальчика сохранилось немногое. Помню воздушные бои над Никополем мы наблюдали с безответственным, детским интересом, как за игрушечным воздушным боем маленьких самолетиков. Но там уже гибли люди, а через 1-2 месяца, в конце августа пришли немецкие солдаты со стороны Днепра.

     Там, на Украине, Днепр широко разливается по весне и в июле-августе входит в свои берега, оставляя многочисленные речушки и озера полные рыбы и всякой пернатой дичи. А также по над рекой растут многовековые вербы, которые еще воспетые Шевченком в своих песнях «Там тры вербы схылылыся, мов журяться воны». Вдоль Днепра, в пойме реки, их не три, а тысячи, они образуют своеобразные леса вербовые, называемые по-местному “плавнями”. Вербы эти растут прямо из воды и в ветвях их гнездятся тысячи водоплавающих птиц. Мы, мальчишки, боялись ходить в эти водяные леса без взрослых.

     Так вот, первые немецкие солдаты пришли к нам в село Новопавловку из этих плавней, по-видимому, где-то поблизости форсировали реку. Моя мама, вместе с соседками сидели на завалинке и договаривались ни в коем разе не здороваться с ними. Солдат, человек 10-12, наперевес с автоматами, боязно озираясь, вошли в село и быстро рассредоточились, но никто не стрелял по нам. На следующий день многочисленное количество солдат заполнили село и расквартировались у нас. У нас поселились 2 немца, заняв зал. А хата наша была из двух помещений, зал и кухня. В зале жили мои сестры Оля и Аня. Их выдворили в общую кухню, в которой была русская печь, а на печи все покатом спали мы - ребята. Немцы не обижали нас, а наоборот еще и угощали немецкими деликатесами. А по вечерам, один из них учил нас немецкому языку. Сестра Аня читала ему из учебника, а он показывал, что это слово значит.

     Немцы принесли с собой свободу вероисповедания и при их власти открылся молитвенный дом в городе Никополь, который был закрыт большевиками. Отец сразу же стал членом церкви и сразу взялся организовывать хор и у него хорошо получалось. Сразу оживились верующие и в 42-ом и в 43-ем  и в общине нормально проходили служения.

     Отец работал в колхозе, который немцы не разогнали. Люди трудились на полях, сеяли хлеб, сажали овощи, и материально в эти годы, мы неплохо жили. А духовно тоже, после сталинского режима, чувствовали себя верующие на высоте. Немецкие власти поощряли веру в Бога.

      Я помню праздник Жатвы в те годы. Мы, босоногие мальчишки, пришли на собрание, где-то за 5 километров от дома. Как за нами ухаживали сестры, которые готовили обед! «Это дети Аркадия - посадите их в хорошем месте».

     Отец с хором разъезжал по близлежащим селам. Помню, декламировали духовную постановку «Блудный сын». Отец там исполнял роль Отца, а брат Алёша Адомский - блудного сына. Об этом брате я особо расскажу ниже. Я помню довольные лица мамы и папы в то время, но это было очень короткое время. Жители села относились к нам с прежним пренебрежением. Советская 

власть сумела уже, за то довоенное время, атеистически разложить население. Там нас, верующих, называли штундистами. И эту кличку высказывали с гневом и пренебрежением. 

     Уже с тех пор, с 5-летнего возраста, я почувствовал на себе, что мы люди второсортные. Даже среди детей-сверстников, чувствовалось отчуждение. Помню, как меня это угнетало. Я задавал себе вопрос: ну почему мы не такие, как все люди, ну почему мои папа и мама штундисты? Ох, как мне не хотелось носить эту кличку. В моем детском уме уже выработалось противление истине только потому, что окружающие так относились к нам. Но родители мои были искренними, глубоко верующими людьми и не боялись заявить о себе, о своем убеждении. И все село знало, что на улице Коккинаки 25, живет штундист, что в колхозе работает шорником (шорники, как правило, изготовляют из кожи шоры, сбрую, ремни, чемоданы, дорожные мешки и отделывают конные экипажи кожей и обивкой) штундист Голубок.

      Когда беженцы, уходя от боевых действий, потянулись бесконечным потоком через наше село, то один брат верующий спросил, есть ли у вас верующие баптисты? Ему сразу указали на нашу хату - «здесь живут штундисты». И они попросились к нам на квартиру, родители приняли их. В то время люди верующие ценили друг друга. Мы в одной комнате- 7 человек и их еще 4 человека - и помещались. Да, упустил одно важное событие в нашей семье. В 42-м году умер мой брат Шура (Александр), 

которому было 12 лет. Простыл и заболел воспалением легких. Лечить в это военное время невозможно было. Больницы были забиты немцами, а ему надо было делать уколы от температуры, и он сгорел от высокой температуры. Я запомнил этого моего брата, что он был большой шутник и весельчак и очень находчивый парнишка. Быв старшим братом среди нас четверых, он всех нас опекал и, если кто был обижен, он так мог поговорить, что обиженный уже, через несколько минут, смеялся. Мы все очень много плакали о нем и глубоко сожалели, когда он умер.

     Похоронили его на кладбище, через которое отец ходил на собрание в Никополь. И мы, братья его, нашли старый ржавый крест и поставили     на его могилке. А отец шел с собрания, увидел и отбросил его подальше. На следующий день мы опять водрузили его на прежнее место. Отец, опять, когда шел на собрание, увидел и выбросил. И это повторялось несколько раз. Пока он, как-то вечером во время ужина не сказал: «Что такое, кто-то постоянно крест ставит на могиле Шуры, я уже несколько раз выбрасывал его». И когда кто-то из нас, конечно, старших меня, признался, что это мы делаем, то отец провел разъяснительную работу, что мы крестов не ставим на могилах и не кланяемся крестам. Господь этого не требует. Тем более, что Сам Иисус был распят на кресте.

     Такое было понятие у тех братьев, которые были раньше нас и которых гнали священники с крестами на груди за евангельскую веру. Некоторые священники в те времена, когда существовала духовная православная консистория, то есть православное следствие и суд, то допрашивая наших братьев даже крестом позволяли бить по голове. А кресты у них были серебряные, тяжелые.

     Вот поэтому и выработалось такое непринятие у наших братьев-пионеров, которые первые почувствовали на себе гонение и пытки даже не от атеистов, а от служителей этого креста.

     Позже мы терпели гонения и оскорбления, унижения и лишения уже не от священнослужителей, а от атеистов и поэтому наше отношение к кресту несколько иное. Хотя не прославляем и не поклоняемся кресту, но не отвергаем начисто, т.к., все же, спасение нам Христос приобрел на кресте и крест этот есть символ страданий Христовых.

     Итак, при немцах было-таки относительное благополучие материальное и духовное, но скорби не оставляли родителей моих, да и я много плакал. Немцы объявили о вербовке в Германию молодёжи и моя старшая сестра Оля, которой уже было 20 лет, подпадала под этот указ. И вот настал день прощания. Это можно представить себе – так по кинофильмам того времени часто показывали эти события. 

Отправить в неизвестное дочь, хотя и взрослую, было больно для мамы и отца. Но все же это произошло, а где-то месяца через 2-3 получили весточку, что она в Германии в городе Гамбург, работает на заводе. За каждым письмом мама проливала потоки слез, но письма все же шли до того времени, пока нас не освободили наши войска, до февраля 44-го года. И вот, когда стал приближаться фронт, то опять возобновились воздушные бои и жестокие бомбежки мирных жителей. Красная Армия решила, по-видимому, что на занимаемой территории врагом, нет никого из своих людей и долбила беспощадно. Тем более, что на этом вот кладбище, что было у нас на горе, немцы установили зенитки. И пилоты, промахиваясь, били по селу. Один Бог хранил нас, бомба упала прямо в наш огород, огромная воронка образовалась метрах в 30 от хаты, но мы остались живы. Это было около четырех часов утра. Вылетели все до единого стекла.

     Красная Армия приближалась и мы, ребята, днями наблюдали за потоком боевой техники, которая по пыльным улицам ехала с Востока на Запад. В 41-ом году вся эта боевая армада ехала на Восток, а теперь, пришло время – на Запад.

     Вспоминается место Писания, где Господь говорит Рабсаку: «За твою дерзость против Меня и за то, что надмение твое дошло до ушей Моих, Я вложу кольцо Мое в ноздри твои и удила Мои в рот твой, и возвращу тебя назад тою же дорогою, которою ты пришел». Так случилось и с Гитлером и его армией. Не прославил он Бога за успехи боевые — вот Господь так и сделал, дал возможность далеко продвинуться на Восток, а потом, как бы водимый за железное кольцо, с позором убегал к себе домой. Не понятно это было ни жителям того времени, ни армии-победительнице, которая все поставила в заслугу себе. И вот, когда это стало совершаться, то немцы объявили всеобщую мобилизацию мужчин.

     Мой отец был невоеннообязанным. Он был инвалид труда. Еще в 1919-ом году заболел тифом и тиф дал осложнение на ногу, и он все время хромал. Время от времени ему производили чистку незаживающей раны вдоль ноги и поэтому в Красную Армию его не взяли, а немцы не посмотрели ни на что, когда уже их прижали Советские войска.

     Боясь того, что любой мужчина окажется им врагом, они всех подряд стали забирать и грузить (иначе не скажешь) в товарный поезд для отправки на Запад. Не думаю, что в Германии такие вояки, как мой отец и ему подобные инвалиды были тогда нужны. Скорей всего у них был замысел где-то подорвать эшелон с этими людьми.

     Когда подошел наш черёд, в дом заскочили полицаи с немецкими солдатами, подняли отца, который лежал на кровати. Он пытался им объяснить: «Их кранк» (Я больной), но полицаи, грозя оружием, заставили быстро собраться и присоединиться на улице к огромной толпе мужчин, которых гнали на станцию. Мы не успели и помолиться, как отца увели со двора, вместе с братом-квартирантом. Мы в слезах и причитаниях, не видели света. Сопровождать не разрешили, сказали, чтобы шли на станцию – там их погружать в вагоны будут. Вот здесь я опять хочу упомянуть дорогого брата Алёшу Адомского. В первом послании Иоанна 3-16 сказано: «Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу Свою. И мы должны полагать души свои за братьев».

    При воспоминании о тех тяжелых днях и переживаниях и о тех верующих, умиляется сердце. Какие были христиане! Как они старались исполнить Слово. Они понимали это буквально и не искали никакого переносного или образного смысла.

     Брат Алёша Адомский был машинистом на паровозе, и вот, проходя на паровоз со своим чемоданчиком, он увидел моего отца среди всей этой толпы. А он должен был прицепить паровоз к этому составу и везти его со станции Никополь на Марганец. После погрузки в вагоны, он заметил в каком вагоне мой отец, его брат по вере, регент и его уважаемый друг. Вскоре дали сигнал отправления.

     На станции было круговое оцепление солдат с оружием на изготовку. Поезд тронулся и, пройдя километра три от станции, где осталась вся облава за исключением нескольких автоматчиков на тормозной площадке последнего вагона, он остановился. Это сделал машинист Алёша Адомский. 

Он подбежал к вагону, открыл дверь и стал звать: «Аркадий Васильевич, Аркадий Васильевич»!  Отец отозвался. «Скорей слезай и в кусты, быстрей, пока охрана не заприметила. И брата своего забирай». А тот брат, наш квартирант, говорит: «Я боюсь». Отец спрыгнул и, будучи хромым, заковылял в кусты, не оглядываясь, боясь того, что вот раздастся автоматная очередь.

     Но поезд тронулся и поехал. Отец налегке, так-как узел, что принесла ему мама, остался в вагоне, пришел домой к Адомским, и там они его спрятали в потаенной комнате. Мы ничего об этом не знали. Мама пришла домой со станции в слезах, обняла нас, и мы все дружно подняли плач. Дня через три нам передали: «Аркадий Васильевич не уехал, он здесь, но домой пока не может прийти».

     Как мы радовались! Как благодарили Бога! И теперь, через столько лет, я всё вспоминаю подвиг брата Алёши. Ведь он себя подвергал смертельной опасности! Кто в наши дни способен на такое?! Вот это была братская любовь. С неделю отца дома не было. Но подошла Красная Армия и освободила наш город от немцев.

     А до этого, ещё недели две, беспрерывно гремела канонада. Форсировали Днепр, там много полегло человеческих душ. Все это, весь этот гул орудийный, бесконечные ночные бомбёжки, заставили жителей не спать в домах. В каждом дворе был собственный окоп, и мы каждый вечер опускались, там солома и постель кое-какая, сыро, так был февраль или март. Знаю, что снега не было, грязь неимоверная. И вот в этих условиях, мы дети, жили и, когда, около утра, увидели Советских солдат, то плакали все и целовали каждого. Наконец, уже можно ночевать в доме, уже не будут бомбить нас. 

     Сегодня, когда я смотрю на небо и на летящий самолет, то гул его многое напоминает мне. Бывало, только начинают засыпать, как внезапно еле-еле слышался гул, тут же зенитки открывают огонь, а он все приближается. Нервы уже у всех напряжены и раздается грохот – взорвалась бомба где-то поблизости, а мы остаемся не тронутыми. Не успеешь передохнуть, как слышится повторный гул и всё начинается, как и первый раз, и так повторяется ещё 2-3 часа, потом стихает. Появляются из окопов взрослые, перекликаются с соседями, охваченными страхами. 

     Поэтому сейчас, наблюдая по телевизору горячие точки, где бомбят, как сочувствуешь людям, как жаль становится детей. Тот, кто не пережил этого, не может понять. 

     Поэтому, грех тем, кто как-то безразлично относится к тем людям, которые сегодня переносят подобные лишения от войн, катаклизмов, катастроф.

     Описывая жизнь свою в нашей семье, можно наблюдать аналогичную картину и в других семьях того бедственного времени. Только в нашей христианской семье еще добавлялось и то, что окружающие досаждали насмешками, озлоблением, а власть имущие унижением и ущемлением в правах.

      В те ранние детские мои годы было одно удовольствие — это свобода действий, не ограниченная рамками городской жизни, как это было уже с моими детьми. Мы имели в хозяйстве больше 10 голов коз. Коров забрали немцы и кто как-то смог укрыть, то был счастливчик. Хотя, тоже не очень - советские власти наложили госпоставку на свиней и коров. На одну корову в месяц надо было сдать налог 120 литров молока. То, не так уж много оставалось хозяину. А на коз не было налога. На свиней был налог мяса и обязательно сдать шкуру. На Украине никогда не обдирали со свиней шкуру, это с салом все снимали, и от этого вкус сала был особый и аромат смаленого соломой. Так огнём соломы обжигали щетину.

     В первые послевоенные годы мой отец в погребе резал поросенка, чтобы соседи не слышали крик и не донесли начальству. А таковых любителей докладывать было много.

     Что касается коз, так наше детское удовольствие и обязанность заключалось в том, чтобы пасти этих строптивых тварей. Ох, и доставалось нам от них! Эта обязанность в основном лежала на старшем брате Коле, а я у него в подпасках ходил. Рано утром, когда еще очень хочется спать, родители будили нас и, выгоняя коз в раздолье приднепровское, на целый день мы уходили из 

дому. Какой длинный день был тогда! Наверное, потому что не пройдёт и часа, как уже хочется домой, покушать. А кушать было только то, что находили под ногами. Из дому хлеба не давали, и дома он был в ограниченном количестве. Босые, в рваных одежонках, да и не со своего плеча, целыми днями ходили за этими козами. А их было бесчисленное множество. Почти в каждом дворе держали коз.

     Там, на пастбище, были наши уроки и наше детское счастье, когда с такими как мы скооперируемся общим стадом и общей ватагой пастухов, играли во всевозможные игры, в основном военные. Делились на немцев и наших. Еще была большая опасность для ребят: всюду после войны валялось бесчисленное количество разных боевых снарядов, патронов, мин. Сколько погибло или остались калеками наших сверстников, особенно старших меня на 3-5 лет. У нас же в семье никто и волоса на голове не потерял. Господь хранил.

     Отец строго держал нас и сурово спрашивал, едва замечая, что кто-либо из нас приносил домой взрывчатку. Конечно, будучи далеко от его неусыпного ока, там на пастбище, с гурьбой ребят, была опасность и погибнуть, и покалечится. Так как нас не спрашивали другие ребята, и приносили с собой разные боеприпасы и там разряжали или просто в костер кидали и взрывали. 

     Я полагаю, что хоть и строг отец был, но все же не вся его в том заслуга, что мы целые вышли с того ужасного времени. Давид говорит в псалме «Если бы не Господь был мне помощником, вскоре вселилась бы душа моя в страну молчания». Я и мои братья и сестры жили и возрастали среди этого неистово развращенного общества, но глубокая вера отца и его строгая наблюдательность за нами, сохранили нас в этом обществе и привили нам живую веру в Господа. Хотя, каждый из моих братьев, и я сам подвергались искушениям и соблазнам уйти в мир. С сестрами моими дело обстояло хуже, чем с нами. Старшая сестра Оля была оторвана от семьи, была в Германии. Когда в 44-ом году освободили нас от немцев, то до 45-го года мы никаких сведений о ней не имели. Жива ли, или убили - Гамбург подвергался особо тяжким бомбардировкам американских лётчиков. Там бомбили так называемыми ковровыми бомбежками.

     Это когда самолеты с бомбами идут волнами, чуть не касаясь друг друга крыльями, и сбрасывают свой смертоносный груз. Укрыться почти невозможно. Но, по молитве родителей, дочь осталась жива. И вот в 45-ом весной получаем известие – завтра встречайте свою дочь, она находится сейчас на станции Долгинцево. Я уже спал, когда родители с ней приехали домой. Оля меня, как наименьшего, любила больше всех, она нянчила меня на руках, когда я был младенцем. Какая это была радость в семье!  Таких радостных дней во всей моей жизни немного наберется. Это встреча с отцом, а теперь с сестрой, с которой 3 года не виделись. И были еще в моей жизни подобные дни.

     Оля всем нам привезла подарки из Германии. В той бедности, в какой было украинское село, - да импортные, немецкие вещи! Себе привезла одежду, маме что-то, а мне губную гармошку.

     Но не долго была радость встречи. Пошла в паспортный стол прописываться и ее тут же взяли на особый учет, как пособницу фашистам. И не только ее, а и других людей, её подруг.

     Они собрались однажды и решили убежать. Кто-то посоветовал ехать в Азербайджан, там нет репрессий. И вскоре, осенью 45-го, Оля уехала и больше в жизни я ее не видел. Там она вышла замуж и жизнь ее оказалась горькой. Муж - азербайджанец. В 49-ом году мы получили свидетельство о смерти ее, уже когда жили в станице Кореновской Краснодарского края.

     Я немного забежал вперед, описывая жизнь Оли.

     После освобождения в 44-ом году я пошел в школу в первый класс. Школа была полностью на украинском.  И я начинал учить грамоту на украинском языке. Хорошо помню день победы 9 мая 1945 года- я ученик 1-го класса. Цвели вишни, это самое красивое время на Украине. Вишни, это неизменное украинское хозяйство-сад. Шевченко воспел в стихах: «Садок вышневый коло хаты, хрущи над вышнямы гудуть».  Все мои сознательные годы, вплоть до 1998 года, я любил это 

время, когда цветут вишни. В это время хорошо наблюдать днем, а ночью еще лучше. Нет, наверное, ничего милей, не сыскать в жизни этого времени. Ах! Украина! Украина! Наверное, только в небесном раю, будет что-то лучше этого времени, когда цветут вишни. Издали — это как молоком залитые деревья, вблизи — это сплошной гул пчел, трудящихся над каждым цветком. Это аромат цветения и нектара. Это то, что я бессилен выразить словами – нет, в Америке этого нет! Да и в России нет этого. Это своеобразное – Украинское!

     Вот в такое время разнеслось повсюду: Конец войне! Победа! Это то, что нужно пережить, и только тогда понять. Если и показывают в фильмах День Победы, то не пережившим и воочию не видевшим этого первого Дня Победы, далеко не понять тех чувств, которые были в каждом человеке. Конечно, очень многих отягощало горе утраты близких, погибших в войне, и они не могли радоваться вполне. А были таковые, что никого не потеряли. Те радовались без предела.

      Как я уже сказал, что долго радоваться не дали. Тут же пошли репрессии, кто что делал в оккупации, бесконечные сверки, вызовы. А тут еще и неурожай был в 47-ом году на Украине.

     Отец работал в колхозе и уже в ноябре мы поели то, что он заработал за год. А впереди, до нового урожая, целый год. Начали продавать наши небогатые пожитки, отец начал ездить в Западную Украину, менять на хлеб, все, что только можно. Было вывезено все, что можно везти. Карточки, по которым, хотя и бедно, но все же обеспечивали рабочих, колхознику не положено было. Макуха (это то, что остается от семян подсолнечника после отжима масла) считалась за деликатес. Животные, домашние собаки и кошки, были съедены еще зимой, а весна принесла болезни и эпидемии. Люди, с голоду опухшие, мертвые валялись под забором. В поездах был разбой, отнимали у тех, кто вез что ни будь домой. Ездили на крышах вагонов. Билет покупать было не за что. Отец, бывало, привезет что-то в котомке за спиной - на 2-3 недели растянем, и он опять едет туда же. Наконец, настало время, что совсем нечего везти менять, нечего на базаре продавать, и отец решил бросать все и ехать на Кубань.

     Это уже у него второй раз. Первый – в 20-ых годах, а теперь- в 40-вых. Сестра Аня, перед этим, уехала в Азербайджан к Оле, и там пристроилась работать в столовой. Старший брат Леня поступил в ремесленное училище в Никополе на государственном обеспечении. А я и брат Коля с отцом и матерью взяли постели и уехали на Кубань. Сперва приехали в Мариуполь. Ехали через Сталино, ныне Донецк. Смотрели из окна поезда на металлургические заводы и не знали тогда, что основное время в жизни, именно, в Донецке проведем.

     Ах, милое детство, хотя оно и было горьким! Сейчас вспоминаю и пишу и нечего вспомнить хорошего из детства. Только безмятежность и безответственность украшали его. Я видел родителей, постоянно удрученных и озабоченных, и зачастую выходящих из равновесия, но мне было недоступно то, что озадачивало их. Я знаю, что корка черствого хлеба и натертая чесноком, посыпанная солью, это было что-то вроде деликатеса. А остальное – ищи под ногами.

     Отец, будучи строг, не позволял никаких вольностей, даже яблоки в саду нельзя было рвать без его позволения. А вот после дождя и бури можно было собирать под яблоней, но мне это не доставалось. Старший брат Леня встанет раньше меня соберет и припрячет, а потом безмятежно спит. А, когда поднимется, то достанет, где упрятал и ест, тем самым дразня нас с Колей. Однако, те проблески хорошего времени и та безмятежная жизнь с козами на выпасе все же оставили нечто, о чем вспоминается с отрадою.

     Но, а когда нам уже уезжать с Украины на Кубань в 1947 году, так жизнь стала совсем уж плохой. А заставило отца безвыходное положение так сделать. Было, что по три дня абсолютно не было крошки во рту, и макуха, у кого она была, служила за пряник. 

     Ехали на Кубань до тех пор, пока хватило денег. И как только переехали Азовское море с Мариуполя в Ейск, то остановились. Дальше не за что было ехать. Отец с мамой пошли искать жилье, а мы в порту с братом стерегли мешки с постелями. Родители искали верующих, а тогда в Ейске, как до войны закрыли Молитвенный дом, так и не открывали. Все же, одна древняя 

старушка пустила нас в дом. Отец пошел устраиваться на работу в порт на бондарно-ящичный комбинат. Там изготавливали бочки и старые реставрировали, и в старых бочках, было что, на дне оставалась тюлька. Отец домой всегда ее приносил, и мама делала из нее все, чтобы выжить и, благодаря этому, мы пережили, хотя хлеба и там не было. Перебивались со дня на день.

     Летом 47-го года ходили по посадкам, рвали траву и в мешках приносили в город, а утром мама продавала на рынке. А зимой отец приносил стружку древесную с обрезками в мешке, дома мы их целую ночь сушили на печке, а утром несли на базар. За эти гроши покупали кукурузу, мололи дома, варили суп, кашу.

     Мы с братом Колей пошли в школу. А школа русская. Ейск — это Россия. И мы ничего, или с трудом что понимали в грамоте. Нам директор школы посоветовал опять пойти в тот же класс, что мы на Украине окончили. Учеба была горькая.

     Одежды не было, холодно и голодно. И вот в феврале 1948 года мама пошла встречать отца возле комбината, чтобы помочь нести домой то, что он вынесет, и там чего-то испугалась, кто-то ее поругал, она упала и тут же умерла. Отец только что дал ей мешок со стружками, и отлучился за чем-то, как слышит крик: «Женщина умирает, не твоя ли это жена?» Обернувшись, увидел эту страшную картину, сбежался народ, вызвали скорую помощь, привез он ее в больницу и просит врачей: «Сделайте что ни будь! У меня дома двое детей ее ждут».  Но врач сказал: «Дорогой, я не Господь Бог. Ваша жена умерла».  Ее оставили сразу в морге, отец снял только сапоги, чтоб не украли, и принес домой.

     А мы с братом ждем родных и наши детские сердца почувствовали что-то неладное. Что-то уж долго задерживаются они, уже и на улице потемнело. И вот, пришел отец, как-то боком в дверь просунулся и бросил мамины сапоги. А мама же где? - был у нас вопрос. «Дети, мама серьезно заболела, я отвез ее в больницу». Кое-как поужинали и отец пошел к квартирной хозяйке, и я слышу, что он рыдает в голос. И не поняли мы ничего. Утром встали и давай собираться в больницу. Отец взял, обнял нас двоих, что он никогда это не делал, и говорит: «Детки, у нас мамы уже нет, умерла она вчера».

      1948 год февраль 27 — это черная дата в моей детской истории. Мне 11 лет, а брату Коле 15. Неустройство с жильем, недоедание, а теперь еще и сиротство. На следующий день собрались верующие и прямо с морга повезли на кладбище - не помню, где это есть, не был я уже в Ейске. Не хорошую память оставил мне этот город.

     Как мы скитались с братом последующие дни. Мы готовили еду, продавали дрова - все то, что делала мама. Ну что мы могли приготовить и как? Отец, придя с работы, был доволен нами, ведь школу не бросали и учились неплохо. Помню отца, после ужина, лег он на кровать и запел: «Не тоскуй ты, душа дорогая, не печалься, но радостна будь. Жизнь, поверь мне, настанет другая, любит нас ведь Господь, не забудь».  Голос у него был прекрасный и пел он талантливо. Его часто приглашали на браки, на пир только за то, чтобы послушать.

     Вот этот эпизод мне запомнился, было это в сумерках. Мы притихли, прижались к нему. Мне вспоминать это очень больно, хотя уже столько времени прошло – 50 с лишним лет. Но этот горестный эпизод ещё повторился в моей жизни, когда мне пришлось распрощаться с моей женой Таей и живо все напомнило мне давно прошедшее.

     Наступившее лето 48-го года ничего нового не принесло, скитание и бродяжничество в поисках покушать, то бутылки где-то найдем, то металлолом, то банки разгружаем на станции. Доживя до осени, отец списался с братом своим Иваном Васильевичем, который жил в то время в станице Брюховецкой и, который посоветовал ему сестру верующую, которую хорошо знал, но которая жила в это время в станице Кореновской, взять в жены. Они списались, и вот, осенью 48-го года, мы переезжаем в станицу Кореновскую, обретя для себя мачеху. Я не обижаюсь на нее, она ко мне была милостива. Как уже с отцом было, меня меньше касалось, хотя видел, что иногда было у них расхождение. Но отец, будучи верен себе и Господу, и в Кореновской занялся хором, а мать 

пела хорошо альтом, чем и скрашивали себе и мне жизнь. Спевки на дому делал отец, приходила еще одна сестра Настенька и подолгу, при свете лампы, электричества тогда не было, пели и радовались, хотя жизнь была еще тяжелая. Я хлеба так и не наедался на Кубани, аж пока не переехал в Сталино.

     В то время, как мы бедствовали в Ейске и после жили в станице Кореновской, Леня, старший наш брат, учился в Никополе в ремесленном училище и в 50-ом году его закончил, получив специальность электрика. Его направили отрабатывать в Сталино на восстановление шахт Донбасса после войны. Учился он хорошо и его вскоре поставили бригадиром, да и работал он хорошо, за что вскоре был отмечен правительственной наградой, медалью «За восстановление шахт Донбасса». Он приезжал к нам в гости в отпуск в Кореновскую и сказал: «Я заберу вас в Сталино. Жизнь в Донбассе куда лучше здешней».

     И это, действительно, произошло. Сперва, уехала сестра Аня к нему, а к тому времени, у нее в Азербайджане что-то случилось, что она приехала к нам жить. Скорее всего, это ее отец вызвал, когда мама умерла, так что мы приехали к новой маме в 4-х: отец, сестра Аня, брат Коля и я. Но новой маме сестра стразу не понравилась и она стала побуждать отца, чтобы ее отправили в Сталино, к Лёне, что и сделали вскоре.

     Но прошло немного времени, как такой же вопрос стал и о Коле, а в это время он закончил 5-ый класс, он очень охотно учился и как ему хотелось 7 классов закончить. Но, вот отец и говорит: «Езжай, сынок, к Лёне». Помню, как я плакал, расставаясь с Колей, мы так сжились, деля столько горестей, и вот расставание, и я остаюсь один. А сколько мы с ним дорог исходили в станице Кореновской. Мы так любили путешествовать. Возьмем сумочки и вдоль железной дороги идем несколько километров, собираем по пути то уголь, то, что попадется, и несем домой. И вот я один, мне очень грустно стало. Друзей у меня не было. Будучи сыном верующих родителей, и постоянно наставленный строгим отцом: «Худые сообщества развращают добрые нравы», я друзей не заводил, боялся отца. Хотя сверстники постоянно стремились к общению со мной, и я, втайне от родителей, кое к кому наведывался.

     Помню, отец не разрешал ни в какие игры играть, а я так полюбил шашки, то я прятал их. Однажды, все же, погорел и получил затрещину от отца. Я хотел научиться и в шахматы играть, но поскольку эта игра требует много времени, а у меня с раннего детства не хватало времени, то я так и не понял эту игру, о чем в последствии много раз жалел, и в армии пригодилось бы.

     Итак, жизнь моя в станице Кореновской продлилась до 1951 года и эти немногие годы настолько оставили неизгладимый след в душе моей, что вот уже на склоне жизни, приснится, бывало, что то из той жизни, то такую отраду в душе имею, что-то райское. Ностальгия – я болею этой болезнью с детства. Но, по-настоящему понятие — это состояние души, только сейчас пришло. Когда приехали в Ейск и, будучи скитальцами, я помню, что чуть не решился сбежать из дому, чтобы вернуться в Никополь, в село, где в школе учился, к тем своим сверстникам, совсем не понимая того, куда можно было возвращаться. Дома уже нет и кому я там был нужен? Второй раз и еще сильнее я переболел ностальгией в Сталино. Мы приехали в Сталино в 51-ом году летом, а осенью мне надо было идти в школу в 7 класс. Чтобы закончить семилетку, и вот, я выдвинул перед родителями такую версию, что, мол не могу здесь учиться, здесь Украина. Мне необходимо вернуться в Кореновскую, чтобы закончить семилетку.

     Дело в том, что в это время в Кореновской жил отца брат Иван Васильевич и я мотивировал, что буду жить у дяди. Сперва, отец, вроде бы, с пониманием выслушал меня, а потом, ближе к началу учебного года, пригрозил мне, чтобы я выбросил эту блажь из головы. И мне пришлось смириться. Но вскоре, я сам понял это, когда уже был взрослым и сам мог ехать куда хотел, то первую поездку я, конечно, совершил в Кореновскую, тем более что билет мне был бесплатный, т.к. я работал на Железной дороге. И, когда приехал, то никого уже не застал из друзей одноклассников, за 

исключением одной девушки, о которой я хочу отдельно описать, так как она была неравнодушна ко мне.

     И здесь уже началась юность, которая принесла с собой нечто вроде любви. Но дело в том, что я понял, что напрасно я так стремился в станицу, нет уже того, о чем я тосковал, оно ушло. Хотя и школа на месте, и хатки, где мы жили, тоже, и дорога до школы та же, только, кажется, в детстве она длинней была, но того удовлетворения для души я не нашел. И это прошло всего 5 лет после того, как я так сильно болел ностальгией. Уже потом, не веря себе, я еще раз, уже после следующих 5 лет, опять приехал в станицу, то еще хуже стало на душе. Уже и станица стала называться город Кореновск, и улицы заасфальтировали и застроили новостройками, и много чего изменилось, даже река, что была в станице, высохла.

     И вот теперь, будучи уже в годах, хочу передать вам, кто будет читать эти строки: ностальгия – это болезнь не по месту жительства, поймите, а по прошедшему времени, по детству, юности, зрелым годам: когда «дух горел и песнь звучала, я избытком сил дышал. Осень жизни уж настала, я от бурь души устал». На место жительства или деятельности своей можно возвратиться, но никогда нам не возвратиться в прошедшее время. Оно ушло и ничего не воротишь. Пойми это, друг, болеющий ностальгией, и успокойся там, где ты есть. «Наша жизнь не возвратится, что прошло, не встретит нас».  

     Однако, хочу возвратиться к тому, о чем болела душа моя в юности, о жизни, хотя где-то 3 года, но так глубоко оставила след во мне, я думаю, что у читающих это вызовет интерес. Не знаю, может быть, я слишком интеллектуален, может у других, моего возраста, не было этого, а может и было, но мало кто в этом признается, но, как я выше сказал, что в это время у меня уже появилась какая-то особая привязанность, как я назвал «нечто вроде любви». Кажется, это изречение я запомнил, читая Тургенева. Я уже сказал, что жизнь моя была безотрадная. Родители, как молодожены (им по 50 лет было), занимались сами собой. Поздняя любовь у них была. Ну, как там у них было, не буду судить их, уже потому, что и мне такой удел в жизни сей должно унаследовать – только родители в 50 лет, а я в 60.

     Родители вели общественную жизнь т.к. отец регент, мать активная хористка, а хор — это актив общины, и у них досуг был занят. Молитвенный дом, к сожалению, в станице находился на той же улице что и школа, где я учился, а мой классный руководитель жила чуть напротив молитвенного дома, так что я очень боялся ходить в собрание, да и время было такое страшное, чтобы детей не водили. Верующие на Кубани были под особым презрением и власти это раздували. В это время на Украине, в Сталино было 5 церквей в одном городе, да и отношение было куда веротерпимей к верующим. И вот, в этой обстановке, я не стремился идти в собрание. Мне уже было 13-14 лет, я уже прочитал Библию и не раз Евангелие, но идти в собрание и быть опознанным учителем, я не хотел. По-видимому, тогда уже сатана сумел во мне выработать боязнь признания, что я верующий.

     Но воспитания был я строгого и поведение и послушание учителям у меня было заметно для них. Поэтому, когда избирали старосту класса, то все, единодушно, меня выдвинули. Ну а в пионеры я просто страшился вступать. Хотя, родители не запрещали, но и не советовали и я упорно отказывался от этого.

     Учительница, которая жила напротив молитвенного дома, как-то оставила класс по одному вопросу: принять Федю в пионеры. Боже, как я испугался! Она это заметила и говорит: «Почему ты не хочешь, ведь ты же староста класса и не пионер? Не ходишь ли ты в дом баптистов? Я, кажется, видела твоих родителей там». Я сгорал от этих вопросов, не отвечая ни на один. К тому же я сидел с соседом моим Леней Соболь, который отлично знал и меня и моих родителей. И даже тогда, когда я играл в футбол с ним, то, когда я вел мяч, все кричали: «давай, давай, баптист, бей!». И вот, когда она меня так пытала, думаю, вот-вот Ленька скажет: «Он баптист, потому не хочет в пионеры». Но он меня тогда не выдал. 

     Просто он был мне много обязан, так как он учился неважно, а у меня все списывал. Итак, духовной жизни у меня не было никакой в то время, общения с детьми верующими тоже, верующие попрятали своих детей подальше. А душа, она и в ребенке душа, тем более что я становился подростком.

     Говорят: переломный возраст. Так как явно мне родители запрещали дружить, то я делал это тайно. Бывало, если кто ко мне придет из моих друзей, мать вечером отцу доложит и начинается обработка. Избежать этого надо было только нелегальщиной, подпольем. Между прочим, я научился и в деньги играть, тоже подпольно, и мне очень везло. У меня полные карманы были денег, и книжки интересные я покупал, и в кино тайком бегал. А в школе у меня появилась заноза. Была одна, прехорошенькая девочка Валя Жукова, любимица всех мальчиков в классе. Она была из богатой семьи. Одевали ее, как куклу. Отец её, где-то директором работал, хотя вскоре Валя не пришла с неделю в школу, а потом, придя, проплакала весь день, и я узнал, что отца посадили в тюрьму.

     Была еще и другая девочка Вера Сень, они обе сидели на одной парте и были, исключительно, отличницами, ну а из мальчиков я был отличник, так как старостой был, да и послушным. И вот, за Валей все мальчики старались поухаживать, если можно так назвать в то время. И был один мальчик Игорь, сын военного летчика. В Кореновской была летная школа и военный аэродром. Этот Игорь выказывал свое неравнодушие к Вале, и все в классе так и считали: Игорь + Валя.

     Я же бедный, одетый во все перешитое со взрослых, худая обувь, не мог надеяться на расположение этой Вали, так как считал себя на ранг ниже. Но, я крепко ошибался, что-то было во мне привлекательное, что эта вышколенная девочка влюбилась в меня, хотя я этого тогда не знал. Но замечал и робел в ее присутствии, когда мне приходилось оставаться после уроков по делам классным, а учились мы во вторую смену, то по темному шел с ней домой по пути, и как-то она меня за руку взяла, отчего у меня забилось сердечко, и я привязался к ней. Всегда оглядывался в классе, они сидели сзади меня - Вера и Валя, и часто, сверял уроки.

      То Вера думала, что я на нее посматриваю, и влюбилась в меня. А я был равнодушен к ней, хотя она была тоже хорошенькая девочка, прилежно училась.

     Однажды, на перемене я баловался и залез на турник, разболтался и своими непомерными ботинками так врезал Валю, которая почему-то подошла ко мне, а я ее не видел. Удар пришелся по челюсти. О, что только было! Меня, как злостного злодея к директору. Она схватилась за челюсть, в плач. Кто-то из учителей вызвал её родителей по телефону, они прибежали и едва не хотели меня четвертовать. Но учителя за меня заступились, так как я был не разгильдяй, а лучший ученик. Хотя в то время я уже начал тоже баловаться и удивлять учителей своими выходками. И когда это случилось, то на педсовете постановили отстранить меня от учебы, пока не придут мои родители в школу. Этим самым постановлением смирили ее родителей, которые жаждали моей крови.

     Валя неделю не ходила в школу, а я в это время сильно переживал не за нее, а за себя, так как наговорили, что моим родителям придется ещё и платить за мою выходку.

     Но это потом. А сейчас, после этого случая, мне сказали: «Без родителей не приходи в школу».  Что тут было! Как сказать отцу об этом? Кстати, сколько же детей у него было, но ни с кем такого не случалось, чтобы за поведение приглашали в школу. Еще не зная сути дела, я получил дома сполна, «мерою утрясённою». А когда побывали и поговорили с ее родителями, то еще добавили. Но все обошлось, через неделю вышла в школу моя любовь затаенная и никаких санкций к моим родителям не было предъявлено. Но этот случай нас сблизил еще, насколько могут сблизиться дети. Я поражаюсь этой детской любви, насколько это чувство проникало в душу. Уже, будучи женатым, уже прожившим жизнь, и расставшись с женой, бывает приснится Кубань, станица Кореновская и эта Валя, и такие чувства всколыхнет во мне, что и жена этого не пробуждала.

     У меня остался ее детский образ (да и я был дитя). В настоящее время, если она жива, то это уже 60-летняя старуха. Так что, это ностальгия по месту или по детству. Даже, если бы я сейчас ее 

встретил, то ничего подобного сейчас уже не могло быть. Так что болеть ностальгией весьма неразумно! Это безвозвратно.

     Но пришло время мне прощаться с моими школьными друзьями, когда мы уезжали в Сталино в 51-ом году. Были Валя, Вера и другие. Они мне завидовали, что я буду жить в большом городе, ездить на трамвае. Вот от чего у меня возникло сильное желание вернуться в Кореновскую, закончить 7-ой класс. Это влечение быть вместе с Валей дало мне большое желание учиться и быть в школе. Я просыпался чуть свет, брал книжки, и шел в школу, когда там еще никого не было, и уходил последним.

     Уже, живя в Сталино, я получил письмо от Веры Сень, мать, вернее получила, я уже работал. Придя с работы, она мне вручила письмо и открытку, на что отец сказал: «худые сообщества развращают добрые нравы», тем самым загнав мое чувство подальше. Да Вере мне и не хотелось писать.

     Когда я, через 5 лет от этих событий, ранней весной 56-го года посетил Кореновск, то я только Веру увидел. Был у нее дома. Родители Веры меня хорошо приняли, ведь мне 19 лет уже было, я парень. Посидели, посмотрели альбом с Верой, а на завтра она меня пригласила в Краснодар с ней поехать и говорит: «А Валя Жукова там учится, мы увидимся с ней». Сильно во мне всколыхнулось желание поехать, но, вместе с тем, я сказал себе: «Стоп!».

     Когда я беседовал с Верой, то она спросила: «У тебя есть девушка?». Я сказал: «Есть.», это была моя будущая жена, девушка Тая. Но в то время я был верующим юношей и уже самостоятельно понимал, что значит «худое сообщество». Договорились с Верой, что я приду на станцию, чтобы завтра утром ехать в Краснодар. И тут она мне и говорит: «А знаешь, Валя тебя любила тогда, а теперь ты красавцем стал!»  Сильно было искушение. Но Господь уже тогда ополчался вокруг меня.

     А сколько раз после я видел явно руку Божию! Но, тогда, когда я не был утвержден в истине, не был членом церкви, Господь давал страх Свой мне, и я не решился поехать.  Поистине, кого Он «предузнал, того и предопределил». Я просто не явился на встречу с Верой, хотя и девушки то у меня по-настоящему не было в то время, а Тая мне просто нравилась больше всех, хотя взаимности у меня не было, сказал просто так, что есть девушка. А осуществилось это спустя 4 года…

     Продолжение не следует.